Заманчивый аромат жарящейся печёнки совершает с ним то, чего не могли сделать утомление и лень: он бросает работу, встаёт из-за стола и идёт к кухне. Остановившись в дверях, с преувеличенной любезностью спрашивает:
— Пардон, Мадам, позвольте узнать, правда ли, будто здесь кормят голодных и дают напиться жаждущим?
— Случается, мсье.
— И меня могут покормить?
— И даже вас, мсье. Wait and see.
— Понятно. И сколько же мне придётся ждать?
— Придётся ждать столько, сколько придётся ждать.
— Да-а… сам Эйнштейн не ответил бы точнее. Моё почтение, Мадам.
— Merci, monsieur… (и после паузы) Слушай, милый мой, ступай-ка ты лучше отсюда: испортишь мне всю музыку. Да и себе, кстати, тоже.
— Слушаю и повинуюсь, о душа души моей!
— Ага, поговори у меня ещё…
Он возвращается к себе и вновь берётся за работу с удвоенным энтузиазмом. К соблазнительным запахам из кухни добавляется трогательно милый голос жены, тихо напевающей:
Осень — она не спросит,
Осень — она придёт;
Осень немым вопросом
В синих глазах замрёт;
Осень дождями ляжет,
Листьями заметёт,
По опустевшим пляжам
Медленно побредёт.
Работается хорошо. На душе легко, чуть грустно и немного жаль чего-то… Так проходит с час.
— Ау, в кабинете! Ты ещё живой там?
— Пока да, — отвечает он нарочито хриплым голосом, — но, боюсь, надолго меня не хватит, так что радуйся уже!
— Увы, радоваться мне рановато, а вот тебе, считай, сильно повезло: кушать подано.
Он входит на кухню и задерживает дыхание от восторга: на умело сервированном столе его взору явлен натюрморт из гастрономического рая: греческий салат, закуски-ассорти, печёнка с бобами и картофелем, осетровый балычок, высокие фужеры с гранатовым соком… На плите греется чайник, на рабочем столе наблюдается коробка явно кондитерского происхождения.
— Вот это жизнь! И ты всё это организовала сама?
— Позвольте, мсье! Это у вас что, комплимент или оскорбление?
— Дело вкуса, Мадам, о вкусах не спорят.
Она хмурит брови, но губы подрагивают от еле сдерживаемой улыбки.
— Н-да, извини меня, конечно, но вот ты у нас явно не Эйнштейн, ты у нас совсем другой…
— Но ведь Эйнштейн у нас уже есть.
Она смеётся:
— Хорошо сказал, кунак! Ладно, садись давай, остынет.
— Прям так сразу и садиться?
— А чего же тебе ещё?
— Мне-то?..
Он быстро подходит к ней, наклоняется, подхватывает её на руки и выпрямляется. Она взвизгивает от неожиданности и кричит:
— А ну поставь сейчас же на место, негодник!
— Фи, Мадам, как грубо. И не совестно вам? Где же волшебное слово?
Но она уже находит своё положение достаточно комфортным и благоразумно помалкивает. А он принимается осыпать поцелуями её глаза, щёки и всё лицо, как придётся, потом надолго припадает к губам. В ласку эту он тщится вложить беспредельную благодарность, любовь и нежность к ней, неисполнимое и оттого почти мучительное желание как-нибудь уберечь её от неизбежных страданий и ещё самое бескорыстное, самое чистое и самое великолепное из чувств — обожание… Она почти не дышит, полностью отдаваясь наслаждению этой минуты. Наконец он осторожно опускает её ножки на пол и, продолжая обнимать левой рукой за плечи, другой гладит ей волосы и личико. Она мягко прислоняется к нему, прячет лицо на его груди и растроганным полушёпотом выдыхает:
— Господи, почему ты у меня такой хороший?
Он целует её в макушку и добрым голосом отвечает:
— Только потому, что ты ещё лучше, родная моя.
Затем они садятся за стол и с удовольствием обедают, весело обмениваясь «шпильками» и благодарно улыбаясь друг другу. Потом слаженно убирают со стола и расходятся по своим делам.
Такие обеды у них случаются нечасто, обычно они питаются просто, но атмосфера любви и согласия меж ними всегда остаётся неизменной. Давайте и мы пожелаем им так же прожить всю оставшуюся жизнь и, как говорится, умереть в глубокой старости в один день и в единый общий миг, обнявшись и благословляя судьбу и друг друга за дарованное им счастье.
Вы скажете: так не бывает. Я отвечу словами Пьера-Жана де Беранже:
«Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой!»