Фрагменты из мемуаров А. А. Маркова
1. Слепорождённый или потерявший зрение?
Что было со мной до трёх лет, помню не слишком отчётливо или, лучше сказать, практически совсем не помню. Из того, что сохранилось в памяти, можно понять, что зрение в этом не «участвовало». И всё-таки вопрос о том, было ли зрение в самом начале, и было ли оно впоследствии утрачено, не может не занимать ни специалиста, ни мемуариста.
Из психологии известно, что образы, сформировавшиеся, если зрение всё же имело место быть, как-то накапливаются и используются, скажем, в процессе пространственной ориентировки (даже в том случае, если речь идёт о маленьком ребёнке, но даже в этом случае до известных пределов можно говорить об ориентировочной деятельности).
А что сказать обо мне? Мне говорили, что есть одна фотография, на которой видно, что я широко открыл глаза и как будто смотрю на что-то.
Но достаточно ли этого для того, чтобы отметить, что ребёнок видел? И всё же зрение отсутствует, по крайней мере, с того момента, как я мог что-либо помнить.
Как это произошло?
Бабушка Прасковья Андреевна в 1969 году, когда мне было 12 лет, рассказала мне эту историю, как она себе её представляла. Это было ещё тогда, когда мы снимали дачу в подмосковном Покровском. По словам бабушки, отец несколько раз пристально смотрел на меня. Бабушка спрашивала: «Что ты на него так пристально смотришь?». А отец отвечал: «Он не реагирует на свет». Через несколько дней, по словам бабушки, у меня покраснел глаз. Обратились к врачу. Врач сказал, что надо обратиться в Институт глазных болезней им. Гельмгольца.
Итак, нас с мамой положили в Институт. Уже тогда обнаружилась такая моя черта: мне трудно открыть глаз. По существу, я даже не знаю, что это такое. Неприятие вызывала попытка взрослых открыть мой глаз. Подобное чувство сохраняется и сейчас. В то время врачи не понимали, в чём дело. Возможно, поэтому очень долго не могли установить причину изменения состояния моих глаз. Правда, в дальнейшем, диагноз был поставлен — двусторонний увеит. Так я стал тотально слепым. Можно считать, что эта тотальная слепота была врождённой, по классификации А. В. Ярмоленко. Поэтому ни одного зрительного образа в памяти не сохранилось. А что же сохранилось? Сейчас я могу рассказать о том, что я действительно помню.
Сколько мне тогда было лет, сказать не могу. Очевидно, менее трёх.
Больница (в дальнейшем мне сказали, что мы находились тогда в Педиатрическом институте в Ленинграде). Большая палата. В ней много детей. Дети, судя по всему, совсем маленькие. Говорить ещё не умеют. Но что-то лепечут вроде: «ли-са-ли-фа». Открывается дверь. Слышу скрип. Чувствую прохладу. Потом запах духов. Чем-то он напоминает запах морковного сока (сладкий морковный сок я любил на протяжении всего раннего детства). Вот мама обращается ко мне с характерной для общения с маленьким ребёнком интонацией: «Сестра пришла» (то есть, медсестра). А затем её назвала: «Тётя Капа». Что было дальше — в памяти не сохранилось.
О чём говорит этот случай? Зрение здесь не «участвовало», зато преобладали слух и обоняние. Как я определил, что я в больнице? Скорее всего, тогда я и слова такого не знал. Это в дальнейшем, сопоставляя то, что я ощутил, с тем, что мог наблюдать сам, или с тем, что мне рассказали родители, или с тем, что я прочитал в книгах, я мог сказать, что это именно больница. В сознательный период жизни я попал в больницу в 42 года. Сразу же ощутил запах лекарств (прежде всего, специфический запах дезинфицирующих средств). Значит, похожие запахи я ощущал и раньше.
Затем дети, их поведение. Они лепетали. Значит, я и раньше слышал детский лепет (трудно предположить, что я помнил время, когда сам издавал подобного рода звуки, но мама в дальнейшем рассказывала, что в моём лепете преобладало пение).
Таким было моё первое воспоминание.
2. Встреча с первой учительницей
Наступила зима 1962 года. Мне шесть с половиной лет. Всё ближе подходит время поступления в школу. У моих родителей главная забота — устроить меня в школу-интернат. Что это такое, мне было непонятно. Но сейчас я хотел бы рассказать о встрече со своей первой учительницей. Вначале её имя прозвучало необычно: мама в разговоре с отцом назвала её «Тася Полякова» (я был немало удивлён: ведь уже знал, что у взрослых принято официальное обращение по имени-отчеству). Но вскоре узнал, что её зовут Анастасия Георгиевна. Встреча произошла у неё на квартире в морозный декабрьский день 1962 года. Жила она тогда на Васильевском острове, на 16-й линии, в районе Горного института. Остановка так и называлась: «Горный институт».
И вот мы пришли в квартиру. Началась неспешная беседа. Вначале Анастасия Георгиевна интересовалась тем, что я вообще знаю. Она спросила, когда начинается учебный год. Ответил неправильно. Да, год тому назад мама мне это говорила (вспоминаю, что мы тогда находились в Горьковском, дома ещё не было, мы жили во времянке). Но в моём сознании ещё не установилась разница между датами: первое сентября мною было воспринято так, как если бы сказали: «Первое ноября». Но теперь Анастасия Георгиевна совершенно отчётливо произнесла: «Первого сентября». С тех пор этот день стал для меня точкой отсчёта, от которой начинается трудовой год, независимо от того, идёт ли речь о начале учёбы в школе, в вузе, либо о начале отрезка времени, который охватывает период трёх из четырёх времён года.
Но главным сегодняшним событием стало знакомство с действием, назначение которого в тот момент было мне непонятно. Анастасия Георгиевна взяла мою руку, провела ею по листу плотной бумаги (позже я узнал, что эта бумага называется перфокарточной). Потом она моей же рукой отделила страницу и вложила её в металлическую доску (в дальнейшем эта металлическая доска тоже получила название — прибор для письма, а в быту просто прибор). Потом дала пластмассовый предмет с иголочкой, похожий на шило (грифель), и в одном месте наколола моей рукой точку. Что я ощутил? Ощущения были не из приятных: во-первых, некоторый страх вызывало прикосновение к моей руке руки другого человека. Оно отличалось от того, что я ощущал ранее, когда в сопровождении взрослого шёл куда-либо: тогда моя рука просто лежала на руке (обычно на уровне локтя) другого человека, а тут не просто брали мою руку, а что-то ей делали: что именно, в тот момент было непонятно, что и порождало чувство страха. Во-вторых, неприятным был звук — треск (в ту пору он был достаточно сильным потому, что рука была ещё слабой, так что взрослому, чтобы добиться выполнения мною действия, требовалось больше усилий). Однако Анастасия Георгиевна сказала, что этим мне нужно будет заниматься постоянно. Но всё-таки, что же я делал?
Как называется это действие? Этого мне никто не сказал. Просто говорили: «Заниматься точками». Но это отнюдь не стимулировало меня на активизацию занятий.
Между тем, как я узнал уже в школе, это было основное наше действие — письмо.
В то же время Анастасия Георгиевна понимала, что я ещё маленький ребёнок. Она показывала игрушки одного из своих детей (это будет происходить и позже, так как Анастасия Георгиевна понимала, что мой осязательный опыт невелик и его надо пополнять). Позже я познакомился с ними. Тогда их было двое — Олег и Дима. В тот день моё внимание привлекла большая игрушечная грузовая машина с довольно массивными колёсами. Я захотел иметь такую же. А Анастасия Георгиевна сказала, что в конце учебного года я снова к ней приду, она проверит, каковы мои успехи, и в случае хороших результатов я получу эту машину. Так у меня появился стимул к занятиям. Но занимался я не слишком прилежно, предпочитал всё-таки играть со своими игрушками.
3. Необычный поход
Это событие произошло в конце апреля 1963 года. Следы зимы ещё чувствовались повсюду. Даже снег местами лежал. И именно в такой день мы отправились на дачу, на станцию Горьковское. В ту пору путешествие из Ленинграда в Горьковское приходилось проделывать с пересадкой: от Ленинграда ехали на электричке до станции Рощино, а там пересаживались на поезд, ведомый паровозом, получивший в народе наименование «подкидыш». Наиболее удобно было бы ехать поездом, который отправлялся с Финляндского вокзала в 8:41.
Я по-прежнему не расставался с игрушками. Была в моей игровой деятельности того периода такая черта: я силой воображения превращал любую пищащую игрушку в птицу. Ещё были свежи в памяти щегол и кенар, подаренные нам в 1961 году. Так вот роль щегла в моей игре выполнял пищащий резиновый медвежонок. Именно его я хотел взять с собой в поездку. Но я его потерял и долгое время не мог найти. В конце концов, мы его нашли, но из-за этого опоздали на поезд. Надо сказать, что путешествие от Васильевского острова до Финляндского вокзала на трамвае было довольно долгим. Мы проделали этот путь, пришли на платформу. А поезд наш, на котором мы собирались ехать, только «хвост» показал. Так мы опоздали.
Через некоторое время подошла следующая электричка. Она шла до Рощино. Мы сели на неё. Эта часть путешествия прошла без приключений.
И вот, выходим в Рощино. Видим, что на путях стоит товарный поезд, идущий в сторону Выборга. Мама подошла к машинисту и попросила пустить на паровоз до Горьковского. А машинист сказал, что он проследует эту станцию без остановки. Значит, оставалось одно — идти пешком. Расстояние между двумя станциями составляло 6 км. И мы пошли. Пешком, благо встречных поездов нет, а потому — по шпалам.
В конце концов, дошли до станции Горьковское. Увидели, что на платформе стоит поезд из Светогорска. В окне вагона заметили отца. Не дождавшись нас, он решил возвращаться, тем более что дело, ради которого предпринималась эта поездка (приобретение вагонки), осуществить не удалось. И вот, когда до отправления поезда оставалось несколько секунд, мы вошли в вагон и воссоединились с отцом. Так закончилась эта поездка. Я думаю, что она была одним из самых интересных эпизодов, завершающих моё раннее детство.