«Началось», – испуганно подумала Ольга, почувствовав внезапную, резкую боль, и тут же смутное, тревожное предчувствие охватило ее; все-таки первые роды… Как разбудила мужа, как собралась – быстро забылось. Зато остался в памяти миг, когда, уставшая от трудных родов, сердитая акушерка подняла на вытянутых руках желтый беспомощный комочек и зло сказала – смотри, какого родила! А она ничего не поняла, только обрадовалась, что все, наконец, кончилось, что он, ее сын, жив и орет изо всех сил… Приоткрылась дверь, и пожилая врач, случайно услышав слова акушерки, наградив ее гневным, осуждающим взглядом и стремительно подойдя к Ольге, ласково взяла ее за руку. «Добрая какая!» – подумала Ольга и снова взглянула на сына… Лицо его было изуродовано по страшному. Огромная «волчья» пасть, две разорванные ноздри и часть неба с будущими двумя передними зубами, загнутая, когда он лежал на спине, почти под прямым углом к потолку, могли напугать кого угодно. Сердце Ольги сжалось от страха и боли, губы, не веря в Бога, сами прошептали беспомощное:
– Господи… – И совсем по-детски спросили: – Это пройдет?
Она все понимала и не хотела ничего понимать, не хотела верить. Врач расстроено покачала головой: «Нет, само не пройдет… Надо сделать операцию, и не одну…», и опять ласково погладила ее руку…
Ночь навалилась на Ольгу беспредельной усталостью, тоскливой пустотой в душе и слезами в подушку — чтоб никто не видел. Выплакав горе, глаза тупо смотрели в черное ночное окно, а в мозгу ритмично стучало; родила царица в ночь не то сына, не то дочь… Разозлилась, немо прикрикнула на себя: «При чем здесь царица?», — а в голове по-прежнему «не мышонка, не лягушку…» Ломило затылок, шумело в ушах так, будто сотни поездов одновременно гудели, свистели и шипели в ее обнаженную душу. Но мысли оставить сына в роддоме у Ольги не было. Наверное, это гены; она очень любила свою мать, а ее мать выросла сиротой, и мысли о предательстве не возникали.
Медленно и жестоко потянулись больничные дни. Вокруг радостная суета, визиты под окна обрадованных родственников, цветы, гостинцы, кормления малышей. И все это ее не касалось, все это было чужое, незнакомое, приехала к ней под окна свекровь и заголосила, что есть мочи:
– В кого же он такой?.. У нас таких никогда не было!
И по-деревенски качалась из стороны в сторону, и все охала, ахала, а глазом нет-нет, да стрельнет вкось, все вокруг цепко подмечая:
– Видите, люди добрые, какое несчастье на меня свалилось?
А за окном – небо голубое, высокое, чистое! Солнце сияет, птицы поют, и травка молодая народилась, и листья на деревьях зазеленели. На редкость теплая, ранняя весна неудержимо звала за собой к жизни, к счастью, к любви…
Почти две недели Ольга не видела сына. Сосать он не мог, и ей не приносили его на кормление со дня родов, говорили, что готовят к операции. А она и не рвалась его увидеть, боялась, лежала тихая, молчаливая и покорная судьбе…
– Ваш мальчик, Никитина, вчера захлебнулся во время кормления, едва спасли, – детский врач внимательно и тревожно взглянула Ольге в глаза.
– Что? – напряженно сдвинув брови, переспросила Ольга, и впервые за долгое время сосредоточилась на внешнем.
– Ваш мальчик, Оля, вчера чуть не умер, – громко повторила врач, немного помедлила и, словно уловив внутренний толчок в Ольге, быстро вышла из палаты.
Ольга задумалась. Что-то медленно пробуждалось в ней. «Чуть не умер?» – она и предположить не могла, что сын может умереть. Что-то смутное, напоминающее угрызения совести, зашевелилось в душе. Выходит, и она, так же, как и свекровь, думала больше о себе, о своем горе, чем об этом страшном мальчике, о сыне. «Чуть не умер», – ей бы радоваться, а она явно не хотела, не хочет его смерти.
– Он же будет сниться мне. Он будет сниться мне всю жизнь!..
И Ольга встала с постели, одернула халат и, не сказав никому ни слова, пошла по этажам искать своего сына.
Нашла! Где-то далеко-далеко, совсем не на их этаже, вынесли ей грязненького, сопливого, страшненького мальчонку, а она все глядела на него, радуясь, что наконец-то увидела, боясь и жалея его. Как завороженная смотрела Ольга на безжалостно разорванные ноздри сына, и комом желтого гноя отдавалась в ее сердце его боль, его заброшенность… В тот же день ей принесли сына на пробное кормление. Он, ее малыш, барином лежал на руках у медсестры, красиво одетый, чисто умытый, с прочищенным от гноя носиком, ничего не подозревая. А она в который раз испугалась его уродства, ей стало жутко от одной мысли, что он прикоснется к ее телу! Сестра сама поднесла мальчика к ее груди, а Ольга сидела, крепко зажмурившись, отвернув лицо в сторону от сына, и все ждала сильной боли. Но боли не было! Что-то необыкновенно ласковое, мягкое и нежное прикоснулось к ее груди. И тогда она с удивлением взглянула на сына – малыш блаженно улыбался! Видно, хоть и немного, а хлебнул молока и, почувствовав мать, весь сиял от счастья! А может, и он ждал ее? И обожгло стыдом: «Кого же я боялась?». Двумя руками нежно прижала она к себе сына и зашептала: «Геночка! Миленький… Геночка…»
Она еще не знала, как тяжело будет сделать сыну операции. Она еще не знала, как нелегко будет его воспитывать, она лишь смутно догадывалась, каким недобрым, жестоким эхом отзовутся ее первые роды в сердце мужа, но она уже испытала огромное, ни с чем не сравнимое счастье: оно трогательно покоилось у нее на ладонях, сопело и глупо, блаженно улыбалось, уставившись на нее синими, мутными глазами…
– Геночка…